Фото женщины с ожогами

Мать спросила, хочу ли я манную кашу, а я ответила: «Хочу пельмени». Она собралась в магазин, но пробыла там только пять минут — так рассказывала бабушка, — а затем уехала к отчиму пить и пропала на два часа. Я начала зажигать в квартире свечи — электричество давно отключили за неуплату.

Я прекрасно помню, как горела. Хотела подпалить одну нитку на платье, которое донашивала за сестрой — рюшечки медленно тлели. Но платье вспыхнуло целиком, мгновенно. Оно было из дешевой китайской ткани, которая кипела и прилипала к телу. В доме никого, я взаперти. Одно кресло было в зале, второе на кухне — полчаса я бегала между ними и падала, пытаясь себя потушить. Мать приехала только через час. Увидев меня в дверях, она заплакала и стала срывать ошметки вместе с кожей. Под нами жили фельдшеры, муж с женой, они только вернулись со смены. Уже в карете скорой мне сделали какой-то укол в грудь, и я потеряла сознание. Проснулась в больнице через два месяца — все это время пролежала в коме после болевого шока. В реанимации мать ни разу меня не навестила.

Отец погиб давно, в 2001-м: строил дом отдыха в Комсомольске-на-Амуре, но там случился пожар. Он помог вывести из пекла двоих человек, пошел за третьим и не вернулся. Мне тогда был год, поэтому знаю историю только со слов матери. Она очень любила его, так и не оправилась: больше не искала работу, жила на мою пенсию, начала пить водку, затем просто этиловый спирт. Я много раз говорила ей потом, что вырасту, помогу, увезу ее, продам квартиру, но мать отвечала, что везде найдет с кем пить.

А затем она стала издеваться. Попытки убить меня случались внезапно: Однажды она мыла мне волосы, вдруг окунула голову под воду, зажала там, но потом сама же поскользнулась и выпустила из рук. Я выжила, стала появляться в школе с синяками, голодная и немытая, или просто прогуливала. Мать продолжала избивать — например, выдавливала глаза, выворачивала шею, зажимая голову между ног или избивала металлической трубой. Потом стала меня резать. Как-то раз она готовила с отчимом на кухне, а я подошла отпроситься погулять. Мать кинула в меня нож для разделки рыбы — лезвие раздробило два зуба, поцарапало щеку и застряло во рту. Брызнула кровь. Я спустилась во двор, что было дальше — просто не помню.

«Я мылась в той же ванне, где меня душили. Пила чай на кухне, где меня резали. Ходила по улице, где я тащила мать пьяной. Переходила дорогу, где меня изнасиловали»

После одного из таких случаев я сбежала к сводной сестре. Вместе поехали в полицию. Комиссия по делам несовершеннолетних начала собирать доказательства, чтобы лишить мать родительских прав. Меня временно отдали в приют, но мать, конечно, трезвела и каждый раз забирала меня оттуда, круг замыкался. Это продолжалось три года: я снимала каждые побои в полиции, но в отделении с матерью только беседовали, а соцработники отпускали меня обратно. Я еще любила ее тогда, защищала вплоть до декабря 2012 года, когда суд отправил меня в детский дом насовсем (копия материалов дела есть в распоряжении The Village. — Прим. ред.). Она до сих пор иногда звонит, пьяная, рано утром. Требует номера каких-то общих знакомых — я не знаю зачем.

Уже гораздо позже я приехала к ней, чтобы расспросить подробнее, как я сгорела. Мать сказала, что это был несчастный случай, но я прекрасно помню, что в тот вечер ее не было очень долго, она просто забыла про меня. Тогда я спросила: «Зачем ты меня душила под водой?» Она сказала: «За то, что у тебя были вши». «Зачем ты меня резала, три раза?» — ответила: «Потому что ты воровала». А я правда воровала: еду — чтобы кушать, деньги у своей бабушки — чтобы носить одежду. Мать добавила: «В полиции зафиксировали одно ножевое — значит, одно и было».

После комы я училась заново ходить и разговаривать, лечила пиелонефрит — почки многое взяли на себя. По два раза в год мне делали операции, до 16 лет вырезали келоидные рубцы на теле — это такие толстые наросты соединительной ткани, из-за которых у меня нормально не разгибались ноги, локти, подмышки и кисти. Оставшимися шрамами сейчас я чувствую только давление или щипки. Если я задену рукой острый косяк и порежусь — даже не замечу этого, пока не увижу кровь. Общий болевой порог тоже снизился: раньше я спокойно прокалывала руку иголкой. Кровь при этом не идет: рубцовая ткань сложно устроена, кожа как будто вареная.

Сколько себя помню, я хотела избавиться от шрамов, сделать пластику и жить без комплексов. Раньше покупала любую одежду, главное, чтобы закрытую. Невозможно ехать в автобусе в шортах и футболке, чувствуя на себе взгляды, слыша шепот людей, которые думают, будто я их не замечаю. К тому же летом я потею сильнее, чем другие, а на солнце шрамы пересыхают и трескаются — долго загорать я не могу. Во дворе все дети меня ненавидели. Не за что-то конкретное, просто потому что другая. В детском доме меня не взяли в основной круг общения, и постепенно проявилась обыкновенная дедовщина. Ребята постарше обзывали «горелкой», «обожженной», толкали. После 16 издевательства закончились, потому что «старшей» была уже я, а остальные выпустились. Тогда появились и друзья, придумали мне прозвище Уголек, потому что фамилию матери я носить не хотела. Уголек меня устраивает, это самоиронично.

«Из одной клиники мне прислали письмо, что, мол, шрамы можно убирать долго, но грудь восстановить не получится никак, потому что ткани просто нет»

Читала в интернете про варианты операций. Из одной клиники мне прислали письмо, что, мол, шрамы можно убирать долго, но грудь восстановить не получится никак, потому что той ткани просто нет, могут возникнуть проблемы с кровообращением. У меня разом рухнули все надежды. Но в это же время я познакомилась с Андреем — переписывались в одном паблике о витч-хаусе (жанр электронной музыки, — прим. ред.), начали общаться постоянно. Я  рассказала ему про ожоги и отправила фотографии. А он вдруг написал, что шрамы его совсем не смущают и вообще ему нравится, что я не такая, как все. Он написал это так легко и спокойно, что я сама задумалась: может, все устроено как-то иначе.

Сейчас мы максимально близки, 100%-ное доверие. Мы можем разговаривать обо всем: о всяких штучках в сексе, о моих детских проблемах, о том, какое белье мне носить, кто у него был раньше. У меня был стереотип, что раз я не девственница, без груди, вся в ожогах, раз меня никто не любил, то и не полюбит уже. Сейчас мы живем вместе, снимаем комнату, и в голове все постепенно перестраивается. По вечерам меня накрывает, начинается беспричинная тревога. Психолог в приюте давала какие-то тесты, но я не воспринимала ее всерьез. Андрей нашел подход, у него получается меня вытянуть.

Комсомольск-на-Амуре — это маленький, тяжелый город, я всегда хотела уехать. Там нет никакого выбора, некуда спрятаться, избавиться от ассоциаций. Даже после выписки мне приходилось мыться в той же ванне, где меня душили. Пить чай на кухне — у стенки, где меня резали. Ходить по улице, где я тащила мать пьяной, переходить дорогу, где меня изнасиловали. Это просто такой город, у каждого за спиной жуткая история. Там много колоний, много бывших зэков. Половина моих друзей точно так же, как мать, разбавляют спирт. Из нашего двора насиловали так много девочек, что они перестали заявлять в полицию, это просто стало чем-то привычным.

Идея сбежать появилась зимой, тогда мне еще не исполнилось восемнадцать. Режим в детдоме был свободный, что-то вроде общежития. На каждого был заведен сберегательный счет для алиментов или пенсии по потере кормильца. Я написала заявление, мол, якобы хочу купить вещи на лето. Смогла забрать оттуда 11 тысяч. Посмотрела самолеты в Москву из Хабаровска на выходные, а цена на билет оказалась такой же. Перед рейсом я зашла к матери, попросила еще хоть каких-то денег. Она засмеялась и процедила сквозь зубы: «Москва прокормит».

Утром я уже была в Шереметьеве. Не знала, где буду жить, в кармане оставалось только 3 тысячи рублей за мамино кольцо, заложенное в ломбарде. Директриса писала СМС, предупреждала, что должна подать заявление о моей пропаже в полицию. Так она и сделала — в феврале я уже была в федеральном розыске как «потерявшая связь с родственниками». В Москве меня встречал Андрей, он живет в Пушкине, поэтому мы сразу поехали туда. Ближе к вечеру нашли какую-то общагу, я поселилась и жила там три недели. Гуляли, ездили в Москву. Я особо никуда не ходила, было страшно лишний раз попадаться на глаза из-за розыска. В апреле уехала к друзьям и на первую съемку в Петербург, а на обратном пути меня сняли с автобуса — не знала, что при въезде в область делают остановку на посту ГИБДД. Из отделения меня временно привезли в новый приют в подмосковном Клину, где я проторчала еще месяц. Затем меня переправили обратно в Комсомольск, до совершеннолетия. Выпустилась, решила несколько вопросов с квартирой и сразу прилетела обратно в Москву.

С детства хотела быть моделью, но мне сказали, что с ожогами меня никогда не пустят на подиум. Потом я подумала: «Зачем вообще подиум, если можно быть просто фотомоделью?» Это только в Комсомольске люди ограниченные, а на Западе (все, что дальше Хабаровска. — Прим. ред.) моя внешность может пользоваться спросом. Завела инстаграм, стала выкладывать туда откровенные истории и снимки, дала ссылку в паблик «Че по шрамам» — теперь я на его обложке. После 10 тысяч подписчиков мне стали писать другие девушки с ожогами со всей России. Восхищаются, спрашивают, как я решилась показать себя, они еще на той стадии, когда скрывают свои шрамы и не могут принять, например, что у них нет груди. Я не могу отвечать всем, но стараюсь отправить хотя бы смайлик. Уже в Петербурге я раскидала заявки по модельным пабликам, где нужны были девушки на одну съемку или TFP (time for print — бесплатно. — Прим. ред.). Сразу откликнулось много фотографов, но все сливались, когда узнавали, что я не могу оплатить студию. Одну девушку это не смутило, мы обсудили идею и сделали первую съемку. Она тут же разлетелась по Сети, мне даже стали писать фетишисты, предлагали деньги, потому что их заводят мои узоры.

«Съемка разлетелась по Сети, мне даже стали писать фетишисты, предлагали деньги, потому что их заводят мои узоры»