С ожогом в кемерово

Таких, как я, уже не спасти

Между хирургическим корпусом и родильным домом стоит неприметное двухэтажное здание, его цвет сложно запомнить. Оно будто специально отвернулось от всего больничного комплекса, проём главных дверей таращится на металлический забор — вход спрятан с обратной стороны. Тут находится областной ожоговой центр, где лежат одни из самых тяжёлых пациентов.

В ожоговое я попадаю второй раз, но впервые — добровольно. В полтора года я опрокинул на себя старую советскую кофеварку, полную кипятка, заработав 60% ожогов всего тела. Мама отвлеклась всего на пару минут, а получила бьющегося в агонии ребёнка, предынфарктное состояние и десяток седых волос.

Две недели меня держали в анжеро-судженской реанимации, привязанным за руки и ноги к больничной койке. Когда стало ясно, что лучше мне не становится, посоветовали везти в кемеровское ожоговое отделение. Самим. Без реанимобилей. Потому что никто не хотел брать на себя ответственность за детскую смерть. Позже врачи ругали моих родителей за то, что они не обратились сюда сразу, и говорили, что обычно таких, как я, уже не спасают. Но меня спасли.

Теперь моя спина и плечи полностью покрыты рубцами, а в голове — чужие воспоминания о долгих месяцах в ожоговом, которые туда кто-то вложил. Сам я ничего, конечно, не помню.

Люди учатся заново смотреть на себя в зеркало

Внутри, за дверями, тяжёлый больничный запах, моментально забивающий нос. Меня встречает хирург Андрей Денисов. Его улыбка скальпелем разрезает неуютный полумрак коридора.

Он объясняет, почему ожоговых больных считают очень тяжёлыми пациентами. Ответ до невозможного прост: кожа — самый большой орган в теле человека. Если она повреждена, даже на 10%, все её функции моментально выпадают — барьерная, терморегуляторная, иммунная и остальные, — делая нас абсолютно беззащитными.

— Если взять, к примеру, какой-нибудь аппендицит без осложнений, выпишут через семь-десять дней, а у нас больной может лежать несколько месяцев. Помню, как пациентка лежала 234 дня, — объясняет Андрей Денисов. — А больной с обморожениями, который упал в жидкий азот, вообще провёл тут год. У этих пациентов были большие площади поражения — от 50% до 70%. Есть ожоги, конечно, критические, когда мы в силу своей науки пока ещё не можем помочь, это под 90%. Но мы всё равно пытаемся их спасать.

Спасти — значит, полностью восстановить кожные покровы человека. После того, как хирурги проводят пластические операции и пересаживают кожу, на теле остаются рубцы, а люди становятся пациентами ожогового на долгие месяцы и иногда годы.

Лечение ожогов — сложный и изнуряющий процесс, поэтому помимо физических изменений меняется и психика. Многим приходится заново привыкать к своему телу и даже учиться смотреть в зеркало. Поэтому на поздних этапах важна психоэмоциональная реабилитация, но её тут попросту нет: пациенты должны заботиться о своём душевном здоровье самостоятельно.

— На хирургическом этапе мы спасаем жизнь, чтобы больной не умер от какого-то септического заболевания, от воспаления лёгких или чего-то ещё, связанного с потерей кожи. Но потом наша работа окончена. Реабилитацией должны заниматься психолог и физиотерапевт. Конечно, мы даём определённые рекомендации, но после того, как человек выписывается, это на его совести, — добавляет Денисов, горько усмехнувшись.

Ампутация мечты

В одной из палат второго этажа тихо, почти ласково шепчет телевизор, который перебивает тонкий детский голос. Он невнятно говорит что-то про вертолёты и супергероев. Ребёнок будто пьяный — его недавно привезли из операционной, мальчик отходит от наркоза и не до конца понимает, что происходит вокруг.

На соседней кровати молча лежит 14-летний подросток. Его левая рука плотно примотана к животу широким бинтом. На ней ампутировали два пальца, указательный и средний, чуть раньше — отсекли кисть и пришили заново. От удара током в руке сгорели сухожилия.

Парня зовут Семён. Он залез на заброшенный завод, чтобы срезать старые провода и сдать их в пункт приёма цветного металла — хотел немного заработать. Провода оказались под высоким напряжением. В ожоговом отделении он лежит уже два месяца, здесь же — его мама, которая ухаживает за сыном.

— Мы с мужем ужинали, Сёма где-то гулял. Слышу, как открывается дверь, и звучит какой-то нечеловеческий голос. Я выхожу, а Семён стоит, держит руки перед собой. Сначала подумала, что об костёр обжёгся, может. Но когда он вышел на свет, я увидела, как его руки были неестественно скрючены. Видимо, как схватился за провод, в таком положении и остался, — с ужасом вспоминает Марина Хизниченко. — Он очень терпеливо всё перенёс. Не ревёт, не паникует, не психует. Конечно, мы сильно переживали, когда это случилось. Но врачи сказали, что могло бы быть хуже — его могло бы вообще не быть.

Семён при словах матери лишь виновато улыбается. На мой вопрос о том, как теперь дальше без пальцев-то, отмахивается перебинтованной рукой: мол, как-нибудь справлюсь, отрезали и отрезали. Единственное, о чём он жалеет, что не сможет поступить в «кадетку» на следующий год и теперь придётся оканчивать 11 классов. Вместе с пальцами он потерял нечто большее — свою мечту. И это явно расстраивает Сёму куда сильнее.

— Я уже перенёс четыре операции, осталось ещё две, потом в другую больницу переведут, в микрохирургию, там будут восстанавливать клочок сухожилий, чтобы рука совсем не высохла, — спокойно говорит Сёма и спустя мгновение добавляет. — Пока что я учусь писать левой рукой, потому что скоро придётся возвращаться в школу. Вроде, получается.

После этих слов он переводит взгляд на экран телевизора. Мальчик на соседней кровати наконец-то уснул, поэтому теперь можно посмотреть боевик по какому-то из каналов.

«Спасти ребёнка — это не дерево срубить»

Дети зачастую проще переносят случившееся. Для них каждая операция, каждый шрам — повод для гордости, о котором потом можно рассказать пацанам во дворе, чтобы тем перехотелось играть в футбол, а хотелось только слушать. Таким образом ребёнок подсознательно закрывает психоэмоциональную травму. Он чувствует себя неполноценным только в изоляции, когда не может двигаться, не может заниматься любимым делом, а лишь лежит в палате и ждёт, когда всё заживёт.

С детьми постоянно работают специалисты, однако львиная доля остаётся на откуп родителям. Они должны быть всегда рядом. Это главное правило.

—  Но родители не всегда осознают свою вину. Обычно они привозят ребёнка и весь негатив на нас выплёскивают, типа, лечите. Как будто мы что-то не так делаем. Хотя травмы же можно было избежать, — рассказывает Андрей Денисов. — Взрослые сейчас все такие — они хотят что-то сверхъестественное получить. И к врачам относятся как к обслуживающему персоналу. Они будто не понимают, что спасти ребёнка — это не дерево срубить и не картошку продать. Иногда это настолько тяжело, что практически невозможно.

По словам Денисова, со взрослыми в принципе сложнее работать, потому что они осознают то, что происходит. Они видят людей, перемотанных бинтами с ног до головы, словно мумии, слышат, как некоторым из них больно. Это может сломать.

— Не всегда можно получить адекватное обезболивание просто по причине того, что невозможно постоянно человека держать на анальгетиках. Нельзя же 234 дня его пичкать этим — все системы и органы от препаратов истощатся, — продолжает Денисов. — Поэтому приходится объяснять, что где-то придётся потерпеть немножко. Некоторые не понимают и грубят в ответ. Слышать такое, конечно, неприятно.

Чужое лицо

Олегу Войтовичу 22 года, он работает электромонтёром. Его лицо с прямыми чертами и аккуратным носом можно было бы назвать красивым, если бы не одно «но»: оно полностью обгорело. Парень получил ожог электродугой.

— Естественно, случился шок. Неподалёку работали люди, я дошёл до них, попросил, чтобы вызвали помощь, — рассказывает Олег Войтович. — Врачи обещают, что лицо заживёт полностью. Ещё пострадали нижние конечности, особенно — правая нога. И кисти рук.

Олег практически не двигается и «парит в невесомости» на новой кровати, которые появились в ожоговом отделении совсем недавно. Здесь вместо водяного охлаждения используют воздух, что помогает снизить болевые ощущения. Он наполняет специальные микрошарики, напоминающие песок, и кипит под воздействием мощных потоков. Из-за этого пациент будто бы левитирует.

Парню повезло не только с кроватью: все ожоги, которые он получил, никак не сказались на функциональности, часть из них — поверхностные. Поверхностные ожоги в принципе не так страшны, с ними врачи сталкиваются постоянно, особенно летом, когда люди обгорают на солнце. Несмотря на то, что иногда они тоже требуют стационарного лечения, такие ожоги не оставляют шрамов. В отличие от глубоких, площадью которых как раз и определяется тяжесть пациента.

Например, 15% поверхностных ожогов считается лёгким ожоговым шоком, который практически никак не влияет на организм при оказании своевременной медицинской помощи. В то же время даже 1% глубоких ожогов может привести к летальному исходу. Чаще всего это касается детей до пяти лет и пенсионеров старше шестидесяти, которые попадают в одну группу риска.

— Всё, что больше вот этого, самостоятельно не заживёт, — Денисов показывает свою ладонь. — Поэтому надо обращаться за помощью и не пытаться лечиться в домашних условиях. Если ожоги превышают 20%, то в течение двух месяцев человек восстанавливается. Локальные небольшие ожоги лечатся быстро — около двух недель.

Чудом выживший

Самые страшные — ожоги IV степени, когда на человеке практически не остаётся живого места. В 2013 году у Виктора Гергета сгорел дом, он чудом смог выбраться из пылающего здания, но мужчину было не узнать: он буквально обуглился. Врачи диагностировали ожоги 71% тела. Виктора чудом спасли, правда, с тех пор он не может заниматься хозяйством — шрамы иногда болят, а рубцы доставляет дискомфорт и сковывают движения. Сейчас он в ожоговом уже второй раз: случайно повредил старые раны, снова потребовалась помощь врачей.

— Мы можем спасти человека и при ожогах 80%, но когда мы такое пишем, то, конечно, немножечко лукавим, — признаётся Андрей Денисов. — Это банально трудно сделать по одной причине: неоткуда кожу брать, а кожа нужна своя. Мы не используем доноров. 

Как правило, по серьёзным происшествиям, например, таким, как у Виктора, на место вылетает санитарная авиация. Вертолёты отправляют туда, где нет возможности дождаться реанимобиль и своевременно оказать помощь. По словам врачей, в неделю минимум один раз приходится использовать санавиацию, чтобы привезти пациента с другого конца области. Чаще всего, это тяжёлые больные с нарушенными жизненными функциями, которых сразу подключают к аппарату искусственной вентиляции лёгких.

На сегодняшний день в главном ожоговом центре Кемеровской области 43 койки, которые почти всегда заняты. За год через него проходит более 700 взрослых и детей со всего Кузбасса. Спасти удаётся не всех.